Рвотный рефлекс у Горейчука давно сломался, водка в его желудке безобразничала, разжижала и без того худую кровь и мозги. Горейчук расстегнул брюки, попробовал стянуть их с себя. Брюки не стягивались — задница мешала.

— Тань, — позвал Горейчук, — ты еще не ушла?.. Лажа какая. Никак жопу не подниму, подсоби-ка — не в обиду, а? Танюш?..

Таня Дымкова долго не могла материализоваться из телевизора. Даже в таком густом каштановом воздухе. Горейчук слышал, как из ящика доносятся стоны и пыхтение, Танюша старалась изо всех сил — молодец баба, — но что-то ей мешало; наверное, эти крики, раздававшиеся со двора.

Двор у Горейчука спланирован в виде раструба колодца, это специально, чтобы если какая кошка помочится в траву, в каждой квартире было слышно. А тут орали десять здоровых глоток:

— Га-зар!! Га-зар!!

Наверное, день рождения. Если бы даже этот Газар пролетал в самолете над Тиходонском, он все равно бы услышал.

Потом кто-то забрался на козырек над входом в подъезд, стал бренчать на гитаре и выть. И все подхватили: «А если я засну, шманать меня не нада-а-а!..»

— Заткнитесь, падлы! — крикнул Горейчук.

Голос получился слабый. Потому что Горейчук устал. Он даже брюки не мог стянуть с себя. А Татьяна Дымкова, диктор НТВ, роскошная женщина, нестарая-немолодая, сок с мякотью, в таком легком желто-коричневом платье, которое она наверняка снимает через голову, она боялась материализвов… матриализ… материализо-вы-вать-ся среди такого гама. И Горейчук лежал в своих брюках и чуть не плакал.

— Плюнь ты на них, Тань, — просил он. — Здесь все время кто-то орет. Это еще хорошо, что у меня третий этаж, а на пятом хуже, там звук несколько раз отражается, там вообще — труба. Все здесь через жопу сделано, Танюш, говорю тебе. Как нарочно, чтобы все друг друга слышали и ненавидеть начинали. Скорпионы в стеклянной банке. Когда жена и дочка еще со мной жили, бывало, ругаются на меня: срань ты, кричат, припиздок, и друзья у тебя срань и припиздки! — а друзья-то мои стоят у пивняка, это на остановке, и слушают, смеются… Да я сам ведь тоже ору, Тань. Да. Когда буйный становлюсь. А бывает, просто так, не знаю от чего… А ведь я в институте учился…

Во дворе стали взрывать петарды. А в телевизоре продолжали стонать. Горейчук приоткрыл глаза. Там прыгал кролик в галстуке-бабочке, шли цветные титры, и лежала баба — голову запрокинула, губы покусывает, под мышками у нее голо, сама себе соски крутит.

— Не дразнись, Тань, — пробормотал Горейчук. — Дуй скорее сюда. Я же не могу к тебе в телевизор влезть такой уставший. К тому же брюки. Ну?..

Он сделал еще одну попытку раздеться. Стянул брюки до середины бедра и почувствовал: все, кранты. Таня Дымкова жалобно вскрикнула, стала мотать головой из стороны в сторону, будто изо всех сил пытается материализоваться. Волосы у нее почему-то стали длинные и рыжие. «Так даже интереснее», — устало подумал Горейчук.

За окном бабахнуло, он вздрогнул. Потом раздалось шипение, и крики стали громче раза в два. Окно осветилось зеленым.

— ГА-ЗАР!! ГА-ЗАР!!..

— Это они из ракетницы стреляют, Танюш. У них день рождения. Какой-то Газар — армянин, наверное. Здесь много армян, у них женщины красивые, только рано старятся. Спорить с ними бесполезно, я как-то выходил по пьяни, хотел порадок навести — покатили через весь двор, суки. А нам пофиг, правда? Ты поможешь мне стянуть брюки, потом носки, потом… Ну, не знаю, может, я покатаю тебя на себе.

Как в прошлый раз… Только пошевеливайся, Тань, и кончай крутить свои сиськи, как последняя дура, видишь — я лежу тут, уставший, черт…

И Таня Дымкова посмотрела на него. Она провела пальцем с обратной стороны экрана, и Горейчук увидел едва заметный прозрачный след. «Она готова, — понял он. — Сейчас начнет мать… матьреализовываться». Во дворе снова бабахнуло. Таня оглянулась в сторону окна, подмигнула озорным зеленым глазом.

Началось.

Горейчук услышал, как разлетелось стекло и посыпалось на пол, затем невольно зажмурился: комнату осветила яркая вспышка.

— Полегче, Танюша, — попросил он. — Ты — звезда, кто ж спорит, только не надо телевизор бить, я хрен когда на новый заработаю, а тебе ведь еще возвращаться на работу надо, куда полезешь потом?..

Беспокоился он зря. Телевизор стоял целый, там снова прыгал кролик в бабочке — а щеки Горейчука обдавало жаром. Это Таня Дымкова с длинными-предлинными рыжими волосами бегала по его комнате, смеялась как оглашенная, трогала руками его вещи: занавески, стопку газет, кружку с остатками позавчерашнего чая, трогала видавший виды сервант, кресло, обои — и все это тоже становилось рыжим, горячим, трескучим.

— Елки, — сказал Горейчук. — Наверное, скучно сидеть в этом ящике день-деньской, скажи?.. Будто тебя в посылке куда-то отправляют. Понимаю… А теперь — иди. Иди ко мне, Танюш. Скоренько. Будь умницей. Я устал. Давайдавай, ну…

Таня Дымкова тут же метнулась к нему и схватилась за брюки. От ее прикосновения волоски на ногах Горейчука вспыхнули, кожа обуглилась.

— Эй!!.. — закричал Горейчук.

Он и не предполагал, что бабы бывают такими горячими. Горяченными. Может, это электричество? Танька же весь день сидит, подключенная к розетке, так и сгореть недолго. Горейчук увидел, что брюк на нем нет, а волосы в паху трещат и осыпаются на пол мелкими неоновыми искрами. И пол тоже трещит, краска на нем пузырится и лопается, обои сами собой сворачиваются в рулоны, и стекло, что осталось торчать в окне, лопнуло с громким натужным звуком.

Горейчуку вдруг стало очень больно. И очень страшно.

— Нет, Танька!!

Он забыл о том, что устал. Он вскочил и побежал, чтобы спрятаться от ослепительно рыжей Тани Дымковой. Но она уже была везде, и она не хотела выпускать его; Горейчук ей нравился. Когда Горейчук попытался пробиться в прихожую, она вскочила на него верхом, вцепилась в волосы, стала выцарапывать глаза. И кричала:

— Покатай меня, покатай меня!

Горейчук катал ее, пока дым не забрался в его легкие. Потом он упал и еще слышал, как лопается кожа на лице, на руках и на животе, когда Таня Дымкова целует и лижет его. Она перевернула его на спину и сделала так, чтобы он вошел в нее. Плоть Горейчука тут же развернулась, словно цветок ромашки, — и Горейчук закричал последний раз в своей жизни.

— На четырнадцатой линии пьяные пуляли из ракетницы и зафугасили в окно, — сказал дежурный. — Соседи слышали крики о помощи. Центральники передали, что там на сто процентов труп. Но в квартиру не заходили, еще пожарные работают…

Денис захлопнул папку уголовного дела, вставил внутрь схваченные скрепкой убористо исписанные листки. Еще час, и он бы закончил обвиниловку. А завтра срок.

— Так есть там труп или нет? — раздраженно спросил он. — Знаем мы их «сто процентов»! Они видели погибшего?

Несчастный случай со смертельным исходом — подследственность прокуратуры, если люди не погибли — ему там делать нечего, пусть милицейский следователь выезжает.

— Куда ж он денется, — рассудительно сказал капитан Серов. — Если в огне человек кричит, а потом замолкает, то когда потушат — обязательно будет труп.

Капитан работал дежурным по городу уже пять лет, и ему можно было верить.

— А судмедэксперт где? — брюзгливо буркнул Денис.

— Центральники за ним давно послали.

Денис набросил пиджак. Было жарко, но руководитель оперативно-следственной группы должен иметь официальный вид. Озабоченно похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли сигареты и зажигалка. Теперь он курил по-настоящему и мудохаться с трубкой времени не было.

— Ладно, поехали…

Хорошо если бы трупа не оказалось. Перематерил бы всех, вернулся, дописал обвиниловку, утром отвез дело в контору — и домой, отдыхать. А если окажется — пока осмотр, пока схемы, направление на вскрытие: часа два провозится, не меньше. А то и больше. Вернется поздно, усталый, будет не до обвиниловки, тогда придется завтра выходить работать, и законный отгул улетит псу под хвост. Как часто и бывает.